Но, ведь в Политбюро были не мальчишки и не рядовые обыватели, которые не могли соизмерить результат с ценой, но правители, видно, мыслили другими категориями, а народ считали быдлом. Задержка на финише могла обернуться пессимизмом населения: «Что уж они там?». А предстояло еще восстановление страны. Надо было сохранить победный дух народа – «все преодолеем», и посчитали, видно, они, что горем сотен тысяч семей можно заплатить за радость миллионов. Не догадались, что ли они, что наша пропаганда могла быстро объяснить народу, что к чему, и представить Верховного радетелем о жизни Советских людей. Или не посчитали нужным, – самим, как мальчишкам, хотелось подарка к празднику?

И маршалы бросали солдат пачками. Только за один Кенигсберг бросили в братские могилы до ста тысяч, хотя исход войны был уже определен. Понятна спешка в Будапешт, Вену, Прагу – под лозунгом освобождения от фашизма, мы уже в рамках Великого Эксперимента вершили Мировую Пролетарскую революцию. Но, Германию уже в Ялте поделили на зоны оккупации. Союзники с радостью согласились с пожеланием Сталина, чтобы Берлин брали мы.

Впрочем, подлостей по отношению к народу много было со всех сторон. После оккупации Польши немцами, польское правительство перебралось в Лондон и оттуда руководило польским сопротивлением, создав в тылу у немцев боевые отряды. А после того, как немцы напали на нас, то и мы у себя организовали польскую армию, которая участвовала в боях. Когда наши войска подошли к Варшаве и были уже на берегу Вислы, лондонское польское правительство подняло в Варшаве восстание, только для того, чтобы к приходу в Варшаву наших войск, там уже было представлено это правительство – нам это было совсем не нужно, у нас уже было заготовлено свое польское правительство. Ведь не ради помощи нашим войскам было поднято это восстание. Немцы подавили его. И не имеет значения, были ли наши войска к тому времени готовы форсировать Вислу, или не были готовы, гибель польских патриотов ради политики – на совести Лондона.

Мы с Костей 1-го Мая отметили, как могли и, будучи заметно хмельным, я чернилами нарисовал на руке от локтя до кисти нефтяную вышку. Мне это казалось так красиво, так романтично. За пояс я и Костя воткнули, подражая Маяковскому, по редиске корнем вверх и пошли гулять. И надо же так случиться, что нам встретился завуч техникума. Остановился, поговорил, ни слова не сказав, ни по поводу нашего полупьяного состояния, ни по поводу вышки, ни по поводу редиски. Как талантливый педагог, он своим разговором как бы успокоил нас, притушил наше возбуждение. А мог бы возбудить, если бы выговаривал, а, возбудившись, пошли бы мы искать возможности добавить.

Памятник Победы

После падения Берлина, сообщения о конце войны ждали со дня на день. В ночь с 8-го на 9-е мы спали, когда в коридорах начался шум, началась беготня и стук в двери: «Вставайте! Мир!» Кто-то не спал, кто-то услышал на коротких волнах из приемника, который был в какой-то комнате, в другом бараке о том, что сейчас будет важное правительственное сообщение.

Часа в 4 ночи раздается: «Дорогие соотечественники и соотечественницы…».

Мне запомнилось, что это говорил Сталин, но позже я нигде не мог найти этому подтверждения. Ну, может быть, не в четыре, а позже, но не позже шести, потому что было еще темно.

А когда стало светло, все пошли на площадь. Какая это была неподдельная радость. Кончились опасения, что тебя убьют, что убьют твоего родного, от которого только что пришло письмо с фронта. Наконец-таки кончатся карточки, и кончится все военное.

Незнакомые обнимались, целовались и все, все улыбались. То, что еще недавно было таким долгожданным и невообразимым – свершилось! Вот она радость! Война кончилась, и в этой войне победили мы! Победа!

Победа! Но не это главное, главное: Война кончилась!

Мне и сейчас еще раз хочется написать большими буквами:

ВОЙНА КОНЧИЛАСЬ!

Это событие достойно памятника. Страшная была Война, и Победа была Величайшая. Из всех рассказов участников боев мне особенно запомнился своей незатейливостью рассказ соседа по лестничной клетке – инвалида войны Кузьмы Степановича Шабаева.

В Инзе сформировали эшелон. В Москве гречневой кашей накормили. Потом в Ленинград, из Ленинграда в Гдов. Там на эшелон налетела авиация, а мы еще не обмундированные – кто в лаптях, кто в чем. Городские – посмышленее к эвакуированным пристали, и в тыл, а мы ищем – кто нас возьмет. Сказали нам идти в Лугу. Дошли. Нашли коменданта. Определил он меня в санбат. Дали мне телегу двуколку и велели мертвых собирать в одну кучу, а живых в другую, чтобы сподручней было в машины класть.

Одна лошадь смирная, а другая, как снаряд рядом рванет, падет на землю, бьётся, бьётся, а потом вскочит и несет. Удержу нет. И другую тащит, и ничего не могу сделать. Хоть бы, как у нас дуга была – я бы прикрутил.

Однажды сел раненый командир с медсестрой и велит: «Вези в госпиталь», а лошадь как понесет. Он мне: «Что ж ты такой неаккуратный, за лошадью не следишь», а я говорю: «Вот берите вожжи, а я посмотрю, как Вы управитесь». Он как выхватит револьвер: «Как ты смеешь…», но обошлось, сестра перепугалась, держит его. А то был случай: налетели самолеты, ну кто куда. В яму значит. Один солдатик через кусты, а винтовка зацепилась. Он её дерг, подерг, да бросил и в яму. А тут командир какой-то: «Чья винтовка?», солдатик говорит: «Моя», «Встать!». Он встал – такой, ну совсем мальчик, «Как же ты будешь воевать без оружия?» Достает револьвер, хлоп, и застрелил мальчонку.

В Луге мы из госпиталя вывозили обмороженных еще в финскую. У кого рука, у кого нога – прямо кости голые и почему не отрезали…

Отступили мы в Ленинград, а из Ленинграда по воде вывезли. Госпиталь развернули под обрывом. Как-то ночью баржа шла из Ленинграда и развалилась пополам недалеко от нас. Кто говорит: «Вредительство», а кто говорит: «Не болтай, – мол, – перегрузили и все». Меня и ещё двоих посадили в лодку, спасать велели. Хорошо те двое с лодкой знали, как управляться. А другие подъедут, люди уцепятся за борт, лодку перевернут и все под воду. А ноябрь – морозище. Мы подходили одним носом (вероятно – кормой), веревку бросим и вытаскиваем.

Ещё два самолёта были на поплавках. Они подъедут люди за поплавки и за веревки уцепятся и их тащат к берегу.

Говорят, на барже было полторы тысячи, а я почем знаю. Много утонуло, а многих и вытащили. А на берегу мороз. Много и на берегу померзло. Говорили, что студенты медицинские были.

И мы все промокли, а меня и еще одного (Кузьма Степанович назвал фамилию, но я сразу забыл, потом спрашивать, подумалось, неудобно, а сейчас уж и не спросишь, – это я в 84-м записывал) поставили в караул и начали мы замерзать. Напарник говорит: «Не буду замерзать, чего мучиться, все одно убьют» и застрелился, а я перетерпел.

Потом меня бронебойщиком сделали. На курсах учился. Дали мне противотанковое ружье и двух помощников. Один раз только пришлось.

Лежим мы, а на нас три танка. Я спрашиваю, что, мол, будем делать: стрелять или гранатами? Молчат. А танки вот они. Я один с двух выстрелов поджег, он развернулся, уходит. Я второй поджег, а третий с боку зашел, разглядел, что к чему, да как шарахнет. Напарника, который сумку тащил, пополам снарядом разделило. Снаряд дальше пролетел и взорвался. После этого я уж не воевал. По госпиталям, а потом домой. Глаза опаленными остались, да пальцы на одной руке скрючило. В колхозе вожжи к этой руке накручивал на эти скрюченные пальцы, а уж на пенсии, как пойду за молоком бидончик на эти пальцы, как на крючок вешаю.

Безропотным солдат был во всем. Как все просто: призвали на войну – надо воевать. Послали танки останавливать – надо останавливать. Вопрос только: гранатами или стрелять. Гранатами надо ждать, когда подойдут, – боязно до жути. Стрелять сподручней.

Перед смертью забываться стал Кузьма Степанович. Вдруг раздается крик с шестого этажа: «Куда?…Куда?…Куда? Мать вашу так…» И спросит житель соседнего подъезда или соседнего дома: